25 июня 2011 г.

Корреспондент ТАСС

Мой собеседник, бывший уральский "пэтэушник" Леонид Виноградов, в настоящее время один из лучших корреспондентов своего ведомства. Автор нескольких художественных и документальных книг, в том числе, популярного на Дальнем Востоке англо-русского разговорника


- Леонид, расскажите, как начинался ваш путь в журналистике? Что повлияло на выбор будущего дела жизни?

13 июня 2011 г.

Рейс в преисподнюю

Историю лучше учить не по учебникам. Воспоминания людей, пока ещё живых, пожалуй, лучшая летопись прошлых лет. Моряк Иван Александрович Клютков помнит время, когда в Находке на 20 тысяч гражданского населения приходилось 100 тысяч заключенных. Город представлял собой огромный пересыльный лагерь. Вот его рассказ:
- В мае 1944 года, окончив "шмоньку", я получил направление на пароход Гулага "Джурма". Построенное в Голландии в 1923 году судно обладало отменными мореходными качествами. В начале рейса, как правило, трюмы "Джурмы"загружались всевозможным грузом. Просветы трюмов, чтобы туда не проникли зэки, заваривались листовым железом. В твиндеках сооружались многоярусные нары, в районе первого-второго трюмов, из досок сбивался общий гальюн. Только после того, как все подготовительные работы заканчивались, и судовые механики докладывали, что паротушение исправно, разрешалось производить погрузку заключенных. Паротушение, если возникала "необходимость", было самым надежным оружием устрашения, усмирения тех, кто находился в наглухо задраенных твиндеках, то есть, верхних этажах трюмов.
Погрузку производили днем. Зэки поднимались по трапу по одному на небольшом расстоянии. Тянулись нескончаемой, однообразной серой чередой. У каждого за спиной висел мешок-сидор с жалким тряпьём. По тому, как они тащились, словно дряхлые старцы, с трудом передвигая налитые свинцом ноги, по всему их удручающе-жалкому виду угадывалось: рабы, покорное скотское стадо. На их серых лицах — ноль эмоций, окаменевшие, тупые маски. У тех, кому приходилось наблюдать подобную жуткую сцену впервые, возникало жгучее сострадание, душевная боль, пронзительная жалость, у иных на глаза наворачивались невольные слёзы.
Разительно отличались от основной безликой массы зэков "хозяева" лагерей — уголовники всех мастей: убийцы, насильники, бандиты, воры, блатные и прочая шваль. Самые главные, те что держали зону, щеголяли в начищенных до блеска "прохорях", в опрятных костюмах-тройках, чистых, глаженых рубашках. Принадлежавшие им тяжелые сидоры, горбатясь, волокли шестёрки. Бросались в глаза их сытые, самодовольно наглые, чисто бритые рожи. Вышагивали они нарочито неспешно, вальяжно, с напускным видом своей значительности и превосходства над всеми. Некоторые, полушутя, полувсерьез, подняв руку над головой и слегка пошевеливая ладонью, приветствовали толпившихся на мостике высоких лагерных бонз. Иногда между этими родственными душами возникала своя, только им понятная, веселившая обе стороны шутливая перебранка. Даже тем, кто не был посвящен в их жизнь, становилось ясно, что эти зэки — особые зэки, для лагерного начальства свои, ну прямо-таки, в доску свои. Особо роднила их навечно врезанная в сытые, грубовато-вульгарные физиономии высокомерно-презрительная, нагловато-брезгливая ухмылка, метка дьявола, свидетельствующая о въевшейся в плоть и кровь неуёмной тяге к насилию и жестокости.
В отличии от основной массы мужиков, другие зэки — уголовники, дебильная блоть, ссученные, обслуга, шестерки, лагерная придурь - вели себя развязно и шумно. Их шествие сопровождалось показушным весельем, глупыми, непристойными шуточками, перебранкой и толкотнёй. Однако лагерное начальство, снисходительно ухмыляясь, не пыталось вмешиваться и наводить порядок. Ну а как же иначе — свои ж, внутренние хозяева лагерей, ближайшие помощники. Их труд был особый и заключался в том, чтобы держать зэков-рабов в постоянном страхе, скотском повиновении. Награда же им — сытость и безделье.
Вскоре, при помощи буксира, "Джурма" отшвартовывалась от единственного в те годы свайного, деревянного причала Находки. Долгий, прощальный корабельный гудок, хрипловато-низким рёвом оповещал жителей и многочисленных узников пересыльных лагерей о том, что корабль-тюрьма вышел в очередной рейс на Колыму. Немногим "пассажирам" выпадет счастливая доля проделать обратный путь, возвратиться на родину из ада.
Всего через полгода пребывания на подобных судах большая часть экипажа настолько становилась бездушна и черства, что уже с каким-то тупым равнодушием взирала на то, что вначале подвергало их в ужас. Со временем они не только становились свидетелями зверств и преступных деяний, но и сами, вопреки своей воле, делались соучастниками гнуснейших преступлений. К тому же тот размах кровавых преступлений по отношению к узникам Гулага, вызывал у большинства моряков навязчивую веру в силу и непоколебимость власти, в её полную безнаказанность.
Рейс от Находки до Магадана продолжался шесть суток. Войдя в магаданский порт Нагаево, "Джурма" сходу пришвартовывалась к причалу и тотчас начиналась выгрузка. Первыми борт парохода покидали вольняшки, служащие системы Дальстроя. А вскоре по шатким ступенькам трапа, судорожно хватаясь за шаткие перила, с трудом сохраняя равновесие, на причал сходили зэки. С десяток доходяг, подававших признаки жизни, спускали вниз на сетках парашютах. На борт поднималась бригада зэков-бесконвойников, чтобы зачистить трюмы от грязи и трупов, выгрузить продовольствие.
И так из рейса в рейс. Из Находки в Магадан, из Магадана — в Соединенные Штаты. Рейсы в США, из сталинского Советского Союза можно было смело назвать рейсами из удушающего мрака на свет Божий. Иногда мне казалось, что наша железная громадина, пароход "Джурма", с каким-то судоржным надрывом, содрогаясь и вибрируя всем корпусом, торопится, рвётся вперёд, чтобы быстрее уйти от проклятых колымских берегов на необъятные просторы Тихого океана.
Те недавние дни жестоких и кровавых событий вскоре становились для нас так далеки и нереальны, что для многих уже казались ничем иным, как бредовым наваждением, кошмарным сновидением. Но стоило нам начать вскрывать трюмы, чтобы произвести их помывку, как тотчас из гулкой тьмы корабельного чрева пёр тяжкий, тошнотворный лагерный дух, вновь погружая нас в нестерпимо-колючий ужас, грубо отбрасывая назад, в недавнюю кровавую явь. Матросы, занятые уборкой трюмов, как-то сразу становились раздражительны, злы и грубы. И сколько бы мы ни полоскали трюм из брандспойтов морской водой, как бы долго его ни выветривали, та зловещая гулаговская вонь, стойкий, отвратительный запах насилия, крови и тлена были неистребимы.